Народный артист России, русский баритон родом из адыгейского села в пятнадцать домов, Владимир Чернов в свои 60 лет является признанным авторитетом в мире оперы на обоих полушариях планеты.
В марте 2014 года певец посетил Прагу в качестве председателя жюри международного конкурса оперных вокалистов Vissid’Arte и рассказал редактору «Пражского телеграфа» о сложностях профессии оперного артиста. Конкурс проходил при поддержке РЦНК и корпорации «Росатом». С Владимиром Черновым беседовала выпускающий редактор самой любимой газеты Чехии Александра Баранова.
От простого увлечения музыкой до выступлений в лучших оперных театрах мира и получения наград высшей степени – Вашу карьеру можно по праву назвать головокружительной. Расскажите, как всё начиналось?
Я своей карьерой никогда не занимался и вообще вряд ли уже займусь. Так складывалась моя судьба, так что, если кто в этом и виноват, то исключительно я сам.
В моей семье обожали музыку, поэтому всем, чем я владею, я обязан моим корням. Бабушка обладала великолепным голосом (думаю, что это было драматическое сопрано), отец был директором школы, очень образованным человеком. Наверняка внутри он был актёром, поэтом и так далее. Он великолепно играл на балалайке, мандолине, и очень хотел, чтобы и я играл на каком-то инструменте. Однако так как у меня не было на примете никого, у кого я мог бы научиться, то в 15 лет меня направили на настоящее образование, не музыкальное.
Я окончил техникум деревообрабатывающей промышленности в Майкопе и получил диплом технолога мебельного и столярного производства. Это страсть, которая не покидает меня до сих пор, я обожаю работать с деревом. Всюду, куда могу, вожу с собой резцы, иногда это, естественно, вызывает серьёзные проблемы при прохождении контроля в аэропорту. Пилки, ножовки у меня изымали очень часто.
Однако резчиком по дереву Вы-таки не стали. В какой момент Вы поняли, что без музыки уже не можете жить?
Музыка – это не часть жизни, это – сама жизнь. Пение – это не профессия. Несколько врачей меня предупреждали, что с вокалом надо быть острожным: потеряешь голос – и как дальше жить? Я утверждал, что меня это не интересует, что я буду петь до конца своих дней.
Серьёзный перелом в моей жизни произошёл в момент моей встречи с Дунаевским. Он укрепил меня в моём желании, сказав, что мне не надо заниматься ничем другим, кроме пения. Мне было 16 лет, для подобных решений я был ещё молод, поэтому я закончил-таки сперва техникум.
В то время я обожал Муслима Магомаева, Георга Отса, я им подражал, хотя мы слушали обыкновенный патефон. Потом появились в 60-е гг. радио, телевидение (мне тогда было 7 лет) – и мы узнали, что такое опера. Появилась связь с миром.
Однако я сам не представлял себя оперным певцом, да и практически до окончания консерватории мой профессор также не рекомендовал мне заниматься оперой. «Опера – губительное для голосов искусство, и я не хочу, чтобы ты потерял свой», – говорил он.
Насколько губительное?
Опера – это целый комплекс физиологии и психологии, ты должен быть постоянно в состоянии совершения мирового рекорда. Мы не просто выступаем на сцене, мы выступаем независимо от того, хочется тебе этого или нет. Болит ли у тебя голова, или у тебя кто-то умер, или ещё что случилось – ты всё равно поёшь, потому что ты подписал контракт. Этим и отличается профессия певца от любителя пения.
Как оперному певцу сохранить голос при такой напряжённой работе?
Оперный голос – это комплексный дар природы, который включает в себя не только количество обертонов, которые мы производим. Среди последних ключевое значение имеет высокая частота, высокая певческая форманта, которой мы поражаем публику. Человечество воспринимает высокие обертоны человеческого голоса как нечто практически наркотическое, поэтому многие люди летают по свету, посвящая остаток жизни слушанию великих певцов. «Подсаживаются» на них.
Высокая форманта звучит очень коротко, с точки зрения возраста, от пяти до семи, может быть, десяти лет. Потом она угасает, потому что человек стареет, все органы начинают потихоньку замедлять свою жизнедеятельность, в том числе и мышцы.
Мышцы можно тренировать.
Верно. Есть самородки, которые живут долгую вокальную жизнь, не выполняя ни одного упражнения за всю жизнь, но их единицы, большинству необходима ежедневная тренировка. Я – в этом же числе. Преподавая, я понял, насколько важно держать мышечный тонус. Мы бегаем каждый день по набережной, ходим в гимнастический зал, тренируемся до тех пор, пока не изуродуем суставы. К счастью, в вокале нет нагрузок на суставы. Мы можем петь сидя, лёжа, как угодно. Тренировка дыхания – процесс бесконечный.
Приведу пример – мнение великих итальянцев, которые пели в российских театрах в 1890-м, 1905-м, 1910-м годах – Маттиа Баттистини, Энрико Карузо, Титта Руффо. Баттистини говорил: «Жизнь слишком коротка, чтобы познать собственные вокальные способности. Как только я начала осознавать, что я знаю о вокале всё, я понял, что моя жизнь закончилась на этом».
В возрасте 77 лет Баттестини признался, что уже не может держать руку, а через два месяца умер. И Баттестини, и остальные были правы, они знали, о чём говорят.
Певец, вокалист, по своей сути не может отделять нормальную бытовую жизнь от профессии. Всё, что он делает – это его жизнь. Не все выдерживают этого натиска, многие расстаются с семьями, теряют контакт с детьми, происходят всякие перипетии.
Это неудивительно, ведь петь на сцене, лицедействовать перед публикой – это вещь не есть нормальная. Как говорили мудрецы, если человек хочет выступать на публике, то это говорит о том, что его в детстве недолюбили, у него дефицит признания и любви.
То есть, боязнь публичных выступлений – это естественно?
Не совсем так. С одной стороны, я боюсь выступать, с другой – я ночью потею от того, что отчаянно хочу выйти и показать людям, что я умею, и получить премию. Большинство же хотят получить первую премию ради того, чтобы бахвалиться: «Я на конкурсе в Праге получил первую премию!»
Не приз, а первую премию. Не вторую, а первую. У меня до сих пор сидит в подсознании до сих пор, как я на паре конкурсов получил вторую премию. А как только получил первую (это было в 1984 году) – всё, успокоился. Вот вам и человеческая сущность. Однако это не означает, что я остановился в работе над собой.
Я согласен с мудрецами. Лицедейство на публике – вещь ненормальная, потому и сопряжено это с нервными срывами, стрессами и так далее. Опера – искусство не для всех.
Из того, что Вы сказали, напрашивается следующий вопрос. Многие киноактёры, осознав окончание карьеры или просто сиюминутную невостребованность, бросаются во все тяжкие, от наркотиков до самоубийства. Среди оперных певцов такое случается?
Это ненормально, и я это не приветствую. Это – психический изъян, который человек унаследовал, культивировал в себе, и он в нём пророс до того, что всё закончилось самоубийством. Бывает подобное и в оперной среде. У нас в консерватории одна девушка выпрыгнула из окна, потому что считала, что её не признают. Она была уверена, что поёт уже лучше Марии Каллас, и просто шагнула с пятого этажа.
История насчитывает сотни и тысячи примеров, мы даже не знаем обо всех депрессивных падениях великих актёров и о том, как они заканчивают. После перестройки пострадали, естественно, старые актёры, деятели кино и искусства.
Я стараюсь в своём сознании быть строгих правил в отношении к себе. Когда моя жена говорит мне: «Ты – великий!», я отвечаю: «Спокойно, я знаю, но не надо громких слов». К 60 годам я знаю, что я обладаю выдающимися вокальными способностями, но я ещё не достиг своего внутреннего стандарта.
Чего Вам не хватает?
Времени. Ленивый я. Однако, я уже близок к этому – говорю без доли лукавства и бахвальства. Я ценю то мгновение, в которое меня осенила мысль: я безмерно благодарен Создателю, всем людям, которые меня окружают и принимают участие в формировании моей личности. Каждая крупица остаётся во мне, и я её несу с собой.
Опубликовано в газете «Пражский телеграф» №17/258
